Актуальные проблемы лингвистики и литературоведения

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего профессионального образования 
«Кемеровский государственный университет»
Факультет филологии и журналистики
Кафедра теории и истории литературы и фольклора

Ивайкина Татьяна Евгеньевна

ЭЛЕГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ В РОМАНЕ «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»  
А.С. ПУШКИНА
Курсовая работа по спецсеминару 
«Актуальные проблемы лингвистики и литературоведения»


Научный      руководитель
                                                                               канд. филол. наук,  доцент
                                                             Е. Н. Рогова

Оценка _________________________ (подпись научного руководителя)


Кемерово
2015
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение	3
I. Обзор научных работ, посвященных исследованию элегий А. С. Пушкина и элегических тенденций в романе «Евгений Онегин»	7
II. Элегизм как субдоминанта в романе «Евгений Онегин»	16
III. Элегия Ленского как пародия	20
Заключение	34
Список использованной литературы	35















ВВЕДЕНИЕ
    Роман в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин», написанный в 1823-1825 гг., уже при первых публикациях первых глав вызвал огромный интерес у критиков, писателей и исследователей того времени. Вместе с тем, роман А. С. Пушкина продолжает изучаться по настоящее время, появляются все новые работы, посвященные разным аспектам произведения. В данной работе будет рассматриваться аспект, связанный с элегизмом в романе как субдоминантой.
    Элегии А. С. Пушкина, а также элегические мотивы в романе «Евгений Онегин» изучаются плодотворно в разных направлениях. В частности, работе О. И. Видовой «Поэтические функции элегии в лиро-эпических произведениях А. С. Пушкина («Кавказский пленник», «Евгений Онегин»)» [6] делается попытка последовательного изучения традиций жанра элегии в произведениях А. С. Пушкина. Предпримем краткий обзор основных выводов работы О. И. Видовой о функционировании элегии в творчестве А. С. Пушкина. 
     О. И. Видова начинает свой обзор с анализа точки зрения Е. А. Маймина о динамике жанровых изменений в элегии А. С. Пушкина, заключающейся в том, «… что трансформация элегического жанра в творчестве А. С Пушкина первоначально проявилась в незавершенной элегии 1822 года – «Таврида». Е. А. Маймина называет ее «и романтическим и неромантическим произведением».
      «Д. Д. Благой, И. Н. Медведева, В. Э. Вацуро, Л. Г. Фризман обращаются к анализу отдельных элегических произведений Пушкина начала 20-х годов. Этот период рассматривается ими как время пушкинского преодоления романтического индивидуализма. Процесс этого преодоления сказался в обновлении наиболее глубоких и устойчивых черт «унылой» элегии. Исследователи приходят к выводу, что А. С. Пушкин не отвергает жанра в целом, но ищет в нем новые пути (например, в элегиях «Гроб юноши», «Демон», «Простишь ли мне ревнивые мечты», «Надеждой сладостной младенчески дыша»)» [6, c. 36], – пишет О. И. Видова.
     О. И. Видова анализирует субъективно-элегический план в «Евгении Онегине», который реализуется в так называемых «лирических отступлениях». Поэтический генезис «лирических отступлении» романа до сих пор до конца не раскрыт» [6, c. 65], – полагает О. И. Видова. Исследование этого поэтического «пласта», полагает О. И. Видова, дает основание сделать вывод, что «лирические отступления» представляют в большей части жанр трансформированной элегии 20-х годов. Попав в контекст романа, элегия поэтически преображается. Привнесенные ею многообразные лирические темы и мотивы не только обусловливают логику развития художественных образов, но и влияют на сюжет.
     О. И. Видова приходит к заключению, что, введенный в роман элегический жанр несет уже подлинные мысли и чувства автора. Пушкин «отчуждает» трансформированный в романе элегический текст от себя с помощью самоиронии, которая не разрушает элегию, а позволяет поэту переключить читательское внимание из плана автора в план героев. Важно, что элегия Пушкина первой половины 20-х годов легко «вписывалась» в роман, так как представляла для поэта уже «освоенный» и потому «отчужденный» материал.
     «Модифицированная в романе «Евгений Онегин» элегия Пушкина 20-х годов не только формирует авторское сознание, но обретает функцию построения образов центральных героев. Пласты элегических переживаний, «распределенные» Пушкиным среди его героев, определяют их психологию, их судьбу», [6, c. 165] – полагает О. И. Видова. 
     Цель: выявление элегических мотивов, порождающихся элегической субдоминантой; анализ функционирования данных мотивов в рамках художественной целостности произведения наряду с другими типами художественного оцельнения.
     Цель диктует решение следующих задач: обзор научных работ по  проблеме элегического в романе «Евгений Онегин» А. С. Пушкина; выявление элегических мотивов и элегической традиции в романе; наблюдение над функционированием элегической субдоминанты наряду с сопутствующими модусами художественности в целостности произведения; выявление механизмов пародирования в элегии Ленского как вставного жанра.
     Актуальность исследования связана с обращением к проблеме элегического через призму модусной теории В. И. Тюпы [24, c. 127].
     Новизна связана с обращением к элегическим мотивам как порождения элегизма, типа художественной целостности.
     Обратимся к определению терминологии необходимой для разрешения поставленных целей и задач. В нашей работе мы будем использовать понятия и термины: «Модусы художественности – типы художественной целостности, «модальности эстетического сознания» [11, с. 37 ], служащие базовыми стратегиями завершения художественного» 
[24, с. 127]; «Мотив – обобщенная форма семантически подобных событий сюжетных, взятых в рамках определенной повествовательной традиции фольклора или литературы» [21, с. 130]; «Элегическое (элегизм) – один из модусов художественности; эстетическая модальность смыслопорождения (см. Смысл художественный), состоящая в архитектоническом (см. Архитектоника) умалении «я» относительно событийных границ его причастности ко всеобщей жизни (Фет: «Что же тут мы или счастие наше?») [25, с. 302]; «Доминанта – функциональное и/или ценностное преобладание одного компонента в структуре текста, жанра или культурного явления» [9, с. 62].
     В рамках дипломного исследования планируется проанализировать соотношение элегической субдоминанты с другими эстетическими модусами художественности в романе А. С. Пушкина. Дадим определение необходимых для дальнейшего анализа модусов художественности: «Драматическое (драматизм) – один из модусов художественности; эстетическая модальность смыслопорождения (см. Смысл художественный), состоящая в архитектоническом (см. Архитектоника)противоречии между внутренней свободой самоопределения личности и внешней (событийной) несвободой её самоопределений» [26, с. 66]; «Ирония (ироническое) - <…>2) один из модусов художественности; эстетическая модальность смыслопорождения (см. Смысл художественный), диаметрально противоположная идиллике и состоящая в архитектоническом (см. Архитектоника)размежевании я-для-себя и я-для-другого ( в чем, собственно, и состоит притворство)» [27, с. 84].
     Под элегией мы, вслед за Д. М. Магомедовой, понимаем следующее определение термина: «Элегия (греч. elegia, от elegos – жалобная песня) – <…> В европейской поэтической культуре – лирическое стихотворение медитативного характера с устойчивыми тематическими и мотивными комплексами, эмоциональной тональностью («уныние», «меланхолия», «печаль», «разочарование») и стилистикой, без строго фиксированных метрических и строфических тяготений» [15, с. 303].
      Опираясь на существующие исследования в сфере элегического в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин», обратимся к функционированию элегизма, элегических мотивов во взаимосвязи с другими эстетическими субдоминантами в произведении автора. 
I. ОБЗОР НАУЧНЫХ РАБОТ, ПОСВЯЩЕННЫХ ИССЛЕДОВАНИЮ ЭЛЕГИЙ А. С. ПУШКИНА И ЭЛЕГИЧЕСКИХ ТЕНДЕНЦИЙ В РОМАНЕ «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
     Существует большое количество работ по изучению элегий, а также элегических мотивов в романе «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. В данной главе мы попытаемся обобщить материал по этим исследованиям и сделать вывод по проблеме элегического в творчестве поэта.
     Фундаментальными исследованиями данной проблемы являются «Лирика пушкинской поры. Элегическая школа» В. Э. Вацуро и «Мир пушкинской лирики» В. А. Грехнева. 
     В. Э. Вацуро в своей работе обращается к истории русской элегии. Элегия в России, по мнению исследователя, прошла несколько качественно разных этапов. В XVIII в. русская элегия «…прошла полный цикл развития, достигла расцвета в творчестве Сумарокова и уже в 1770-е годы начала исчезать с литературной авансцены». Но в начале XIX в. элегия в России возрождается, изменившись в своей основе. Как и европейская, элегия в России изменилась под влиянием романтизма, который распространился по всему миру в этот период. «Первые русские элегии XIX в. со следами формирующегося нового литературного метода – «Сельское кладбище» Жуковского и «Элегия» («Угрюмой Осени мертвящая рука...») Андрея Тургенева…», [5, с. 20] – пишет В. Э. Вацуро. Анализируя данные элегии, автор выделяет ряд особенностей, которые характерны для всех элегий в начале XIX в.: «смешанные ощущения» – это одновременные чувства печали и радости, но смягченных дистанцией между самими переживаниями и воспоминаниями о них»; «…сочувствие индивидуального читателя индивидуальному герою»; «…решительное неприятие «остроумия», изысканности, блесток стиля, – всего, что обнаруживает присутствие «ума» в элегии» [5, с. 17–18]. Субъектом этих элегий является «чувствительный человек», которого исследователь определяет через ряд признаков: «способность к эмоциональному созерцанию природы, стремление к божеству как воплощению конечной гармонии, любовь к человечеству и сопряженное с нею чувство сострадания, любовь к отечеству и гражданской свободе, наконец, культ дружбы и любви к женщине, с демонстративно подчеркнутым духовным началом» [5, с. 27]. Именно такой человек может испытывать элегическую эмоцию, по мнению поэтов начала XIX в.
     Если перейти к дальнейшему развитию русской элегической традиции, то она будет отталкиваться от «Элегии» Тургенева. Эта произведение полностью соответствовало «преромантической модели элегии», темы «скорби» и «радостного воспоминания» были отделены друг от друга композиционно и «словно отражались одна в другой», а связь между ними поддерживалась общим элегическим тоном. В этой же элегии отразилось «сочетание психологических и социальных тем», которое «в дальнейшем будет характерно именно для развития русской элегии».
     Другое произведение, повлиявшее на судьбу русской элегии, является «Сельское кладбище» В. А. Жуковского. Данная элегия относится к образцу так называемой «кладбищенской элегии». Творческое развитие В. А. Жуковского (безусловно, индивидуальное) «оказывается весьма репрезентативным в историческом смысле», отмечает В. Э. Вацуро [5, с. 76]. В произведениях В. А. Жуковского происходит зарождение и обособление разных видов элегического жанра, которые отличаются «отношением субъекта повествования к изображаемой реальности». Лирический субъект «кладбищенской элегии» совсем не имеет биографии, он лишь раскрывается через отношение к окружающему, поэтому к нему более применим термин не «элегический герой», а «элегический субъект».
     Следующем этапом в развитии элегического жанра послужила так называемая «унылая элегия». «В ней сохранялась шиллеровская модель элегической биографии, внутренней, лишенной событийного начала <…> Индивидуальный же характер биографии утрачивался – вернее, поглощался типовым, причем соотнесенным с некой идеальной аксиологической шкалой. Утрата юности в такой элегии – несчастье и едва ли не деградация…» [5, с. 124]. Именно такая «унылая элегия» будет распространена в 1820-е годы. Образцом такого направления можно считать «Элизий» К. Н. Батюшкова.
     Что касается самого А. С. Пушкина и его элегической лирики, то В. Э. Вацуро говорит о том, что на раннем этапе творчества поэт следует за традицией, но привносит и свои индивидуальные изменения. Например, он пишет свои произведения в жанре «кладбищенской элегии», но для него этот жанр не каноничен: он осложняет элегии одической традицией, а также привносит элементы поэтики «малых жанров» XVIII столетия.
     История русской элегии почти в точности напоминает развитие европейской элегии в целом: «она последовательно освобождалась от стилистики и моральной философии XVIII столетия, от его этического и религиозного релятивизма и скептицизма, от его рационалистических начал, – от всего того, что считалось наследием «века Вольтера». В ней нарастали спиритуалистические тенденции» [5, с. 234].
     Перейдем ко второй фундаментальной работе, посвященной поэзии А. С. Пушкина, – «Мир пушкинской лирики» В. А. Грехнева. В этой работе В. А. Грехнев обращается к изучению развития и преобразования пушкинских элегий. Как и В. Э. Вацуро исследователь полагает, что в начале своего творческого пути А. С. Пушкин придерживается литературной элегической традиции, но постепенно жанр элегии у него начинает разрушаться. В. А. Грехнев говорит о том, что в поздних элегиях А. С. Пушкина нет установки на «всеобъемлющую» эмоцию, например, эмоция разочарования может преобладать в одном из этапов творчества поэта, но не имеет такой универсальности и масштабности как в творчестве раннего Баратынского. Функция данной эмоции, по мнению исследователя, во «взаимопроникновении общечеловеческого, исторического и конкретно-биографического» планов в элегиях А. С. Пушкина, что, безусловно, было невозможно в творчестве других поэтов того времени. Новым было и то, что в элегию поэта всё больше и больше проникает биографический план, он становится центральным в элегии. В целом А. С. Пушкин «подрывает композиционную монополию элегического переживания, свойственную старой элегии» и вводит в композицию противоположные по своему контрасту чувства, которые не заглушаются монотонной элегической эмоцией. 
     Один из главных мотивов в элегии, мотив воспоминания, у А. С. Пушкина тоже претерпевает изменения. Пушкинское воспоминание уже мало напоминает воспоминание В. А. Жуковского, у которого оно «умиленное созерцание, расслабляющее волю». У А. С. Пушкина воспоминание – это «упругая волевая струя, чуждая каких-либо резких дисгармонических проявлений, несущая в себе и эмотивное и мыслительное начала» [8, с. 137].
     Продолжая говорить об изменениях в элегическом творчестве поэта, В. А. Грехнев выделяет следующую особенность: «Пушкин открывает в элегии борение контрастных душевных начал там, где страсть выглядит мучительно нерасчленимой для её носителя <…> или, наоборот, неосознанно инспирированной определенности» [8, с. 129], т.е. одна эмоция накладывается на другую, происходит замещение одного чувства другим, или идет борьба между противоположными чувствами и эмоциями. Такое разнообразие переживаний приводит у А. С. Пушкина к тому, что каждое из элегических произведений становится внутренне динамичным, включающим в себя разные оттенки чувств.  
      Далее В. А. Грехнев переходит к рассмотрению особенностей элегического субъекта пушкинских элегий: «его отличает психологическая объемность, в нем нераздельно слились и гармонически взаимоопределились все сущностные силы личности: беспокойные порывы разума, полнота чувственных реакций на мир, импульсы воли» [8, с. 133]. До Пушкина, по мнению исследователя, такого элегического субъекта в русской литературе не наблюдалось.
     Также в данной работе анализируется хронотоп элегий А. С. Пушкина, а именно говорится о том, что в произведениях внутренний мир и внешний с поразительной художественной естественностью переплетаются, но и остаются автономными, самодостаточными. Анализу подвергается и время в элегиях, но исследуются уже лицейские элегии, в которых время предельно условно, оно «легко растяжимо и в прошлое, и в будущее». Благодаря этой условности появляется возможность беспрепятственных временных смещений. В отличие от В. А. Жуковского, А. С. Пушкин расчленяет прошлое, выделяя в нём несколько временных пластов. Все данные манипуляции являются предпосылками будущей пушкинской поэтики времени «с её дерзкими пересечениями временных эпох, с её стремлением разомкнуть их навстречу друг другу». Уже в ранних элегиях появляются попытки приблизить временное течение высказывания к индивидуальному течению переживания в его настоящем. 
     Переходя к изучению времени в поздних произведениях А. С. Пушкина, В. А. Грехнев отмечает такую особенность – соединение время личности и время истории, нехарактерное для других элегических произведений других авторов. Главным отличием элегического времени у Пушкина является отсутствие элегической дистанции, поэт различными способами и приемами снимает её, разрушает временные границы. 
     А. Грехнев также отмечает, что на позднем этапе пушкинского творчество происходит разрушение жанра элегии: во-первых, разрушению способствует иронический тон в некоторых элегических произведениях поэта, ирония «вмешивается» в тот жанр, где серьезность абсолютна и не допускается хоть малейшее «ироническое веселье»; во-вторых, происходит драматизация элегии – появляется установка на другого субъекта переживания, входит «образ» другой личности, элегическое переживание устремлено в мир другого «я» – что тоже нехарактерно для традиционной элегии. Пушкинская элегия становится экстрацентричной, в отличие от традиционной интроцентричной элегии.
     Подводя итоги своего исследования, В. А. Грехнев отмечает тот факт, что «Пушкин разомкнул элегическую поэтику навстречу биографически конкретным и потому разнообразным, горячим и импульсивным «впечатлениям бытия», и это привело к разрушению жанра элегии в своем основании. Следствием этого выступят: нарушение незыблемости временной дистанции; устремление к миру чужого сознания, открывая в зоне этого устремления новую область душевных конфликтов.
     В. Э. Вацуро и А. Грехнев придерживаются одного и того же мнения, что элегия как жанр в позднем творчестве А. С. Пушкина разрушается. Но это лишь одна из точек зрения. Другой взгляд на эту проблему у Л. Г. Фризмана, который в работе «Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова» также обращается к изучению данной проблемы. 
     Л. Г. Фризман, как и В. Э. Вацуро, обращается к истории русской элегии: рассматривает различные этапы развития, но, анализируя период, связанный с творчеством А. С. Пушкина, не говорит о разрушении элегии как жанра, а доказывает, что элегия у Пушкина лишь подвергается изменениям, переходит на новый этап своего развития. Этот новый этап был необходим, по мнению исследователя, т.к. стали появляться претензии к элегии 20-х гг. в нехватке мотивированности чувств и размышлений, а эти претензии, в свою очередь, диктовались «не до конца осознанным устремлением поставить человека в связь со средой», и объективно они расчищали путь реалистическому типу художественного мышления. Пушкин стал новатором в этом: его элегия «уже не ограничивается темой разочарованности в ее обобщенно-элегической трактовке, в стих входят мотивы политического скептицизма, освещенного новым светом традиционной формулы» [29, с. 90]. Поэт создавал элегию нового типа, которая традиционно-элегические чувства мотивирует обстоятельствами «общественного бытия поколения», и, писавшему элегию на случай, ему было «далеко не безразлично, какой случай лежит в ее основе». В конце своего рассуждения исследователь пишет, что лирика А. С. Пушкина стала средством овладения действительности в ее конкретных чертах и главным путем к эпосу и драме.
     Далее отметим ряд других исследователей, занимавшихся этой же проблемой, а именно таких как: М. Л. Нольман, Л. С. Сидяков и  
Г. М. Фридлендер, которые исследуют элегии, написанные А. С. Пушкиным в болдинскую осень 1830-го года. Ученые отмечают тот факт, что на рубеже 30-х годов в элегическом творчестве Пушкина происходят изменения, которые вызваны не движением поэта от романтизма к реализму, а перестройкой, происходящей уже внутри пушкинского реализма. 
     Л. Я. Гинзбург в работе «О лирике», пишет, что перестройка структуры элегии 1826-го года «Под небом голубым страны своей родной» является продолжением художественных поисков поэта, начатых им в начале 20-х годов. Автор рассматривает изменение «элегической ситуации» данной элегии с точки зрения словоупотребления, показывая, как в традиционный словарь  
А. С. Пушкин вносит тончайшие изменения, индивидуализируя тем самым лирическую ситуацию, конкретизируя ее. 
     В поле зрения исследователей оказался и роман «Евгений Онегин», который нередко рассматривается с точки зрения «включения» в него жанров лирических. Такой аспект проясняется и в комментарии к роману в стихах Ю. М. Лотмана и в книге С. Г. Бочарова, который акцентирует стилистический план изучения поэтики А. С. Пушкина. Автор выдвигает ряд интересных положений относительно роли романтической русской элегии в создании образа Ленского, устанавливая при этом связь между поэтическим творчеством поэтов-романтиков и поэзией пушкинского героя.
     Ю. В. Манн в «Поэтике русского романтизма»  рассматривает элегию, как некую основу лиро-эпического и даже драматургического творчества  
А. С. Пушкина. Это объясняется тем, что элегические темы и мотивы являются, по мнению автора, предметом глубоких размышлений поэта, составляют центр его долгих, настойчивых дум на ту или иную жизненно важную для него тему. Связанная с пластами творческой памяти, «долгая дума» А. С. Пушкина входит в его творческий процесс, пронизывая собой этапы художественного развития поэта. Как часть целого эти «долгие думы» А. С. Пушкина оформляются в жанр элегии, от которой, в свою очередь, тянутся нити к другим замечательным созданиям поэта, в число которых входит и роман «Евгений Онегин», и маленькая трагедия «Скупой рыцарь». 
     Воздействие пушкинской элегии на роман «Евгений Онегин» отмечает и В. Б. Сандомирская. Тема гибели поэта, прозвучавшая в исторической элегии 1825-го года «Андрей Шенье», по мнению исследователя, имела для  
А. С. Пушкина настолько большое значение, что год спустя после создания элегии поэт вновь вернулся к этой теме в размышлениях о гибели Ленского.  
В. Б. Сандомирская говорит о том, что характеристика поэта через его поэзию объединяет элегию о Шенье и главы «Евгения Онегина», посвященные Ленскому.
     В. И. Коровин в «Лирические и лиро-эпические жанры в художественной системе русского романтизма» приходит к выводу, что история пушкинского элегического жанра связана с историей множества жанров, в которые она входит как органическая часть их поэтической структуры. Автор полагает, что, элегию А. С. Пушкина невозможно правильно осмыслить вне исторических путей, которые пролагали поэты-романтики В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков,  
Н. И. Гнедич. Вступая в литературу, А. С. Пушкин «присоединяет» свое индивидуальное авторское сознание к эпохально-романтическому. Ориентируясь на этот тип художественного сознания, поэт принимает и наиболее характерные для него жанры, и прежде всего элегию.
     А. С. Пушкин в статье 1827-го года «Стихотворения Евгения Баратынского» пишет: «Ныне вошло в моду порицать элегии, как в старину старались осмеять оды; но если вялые подражатели Ломоносова и Баратынского равно несносны, то из того еще не следует, что роды лирический и элегический должны быть исключены из разрядных книг поэтической олигархии. Да к тому у нас почти не существует чистая элегия. У древних отличалась она особым стихосложением, но иногда сбивалась на идиллию, иногда входила в трагедию, иногда принимала ход лирический». Слова А. С. Пушкина об отсутствии «чистой элегии» говорят о том, что он четко осознавал перспективы внутренних возможностей этого жанра.
     Можно сделать вывод, что проблема элегического в творчестве  
А. С. Пушкина и до сегодняшнего времени остается проблемой, т.к. не существует единого мнения о динамике элегической традиции в произведениях поэта: многие исследователи придерживаются точки зрения, что элегия как жанр у А. С. Пушкина разрушается под влиянием многочисленных процессов, но в тоже время другие исследователи приходят к выводу, что элегия лишь выходит на новый этап своего развития, как жанр она продолжает существовать, но уже в преобразованном виде.
     Мы же обратимся к выявлению элегических мотивов в романе «Евгений Онегин» и рассмотрим функционирование элегических тенденций в структуре романа.
     
     
     

II. ЭЛЕГИЗМ КАК СУБДОМИНАНТА В РОМАНЕ «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»
     Опираясь на  работы, обобщенный анализ которых мы представили в предыдущей главе, обратимся к выявлению элегических мотивов, взаимосвязи элегизма с другими эстетическими субдоминантами в произведении  
А. С. Пушкина. 
     Начнем анализ элегических мотивов с первой главы XIX строфы романа в стихах А. С. Пушкина:
XIX
    Мои богини! что вы? где вы?
    Внемлите мой печальный глас:
    Всё те же ль вы? другие ль девы,
    Сменив, не заменили вас?
    Услышу ль вновь я ваши хоры?
    Узрю ли русской Терпсихоры
    Душой исполненный полет?
    Иль взор унылый не найдет
    Знакомых лиц на сцене скучной,
    И, устремив на чуждый свет
    Разочарованный лорнет,
    Веселья зритель равнодушный,
    Безмолвно буду я зевать
    И о былом воспоминать?
     
     Главным элегическим мотивом этой строфы является мотив воспоминания: элегический герой вспоминает о своем прошлом, когда он часто бывал на представлениях в театре. Но здесь нет той строгой элегической дистанции, которая должна присутствовать в элегии, автор нарушает ее тем, что почти стирает временные границы. Элегический герой не просто вспоминает о своем прошлом, но он и рассуждает о будущем: сможет ли он снова вернуться туда; всё ли останется таким, каким он запомнил, или всё измениться настолько, что ему даже станет скучно – в целом он испытывает растерянность по отношению к своему будущему, о чем свидетельствуют многочисленные риторические вопросы и восклицания. Воспоминания и рассуждения о будущем происходят с героем «сейчас», в настоящем, это взгляд из настоящего как в прошлое, так и в будущее. Временные границы почти снимаются, но времена не смешиваются, а плавно «перетекают» из одного в другое. В этом проявляется специфика элегического хронотопа данного фрагмента.
     Для жанра элегии не характерно наличие биографического плана,  
Ю. М. Лотман в своем комментарии пишет о связи изображенных событий с биографическим материалом: «…последние годы, проведенные перед ссылкой П в Петербурге (совпадающие со временем действия первой главы), были периодом его исключительно напряженных театральных интересов и проходили под впечатлением оживленной полемики о комедии на страницах русских журналов» [14, с. 568].
     Вместе с тем, в данном фрагменте присутствуют элегические мотивы: противоречивость чувств (элегический герой одновременно испытывает радость и печаль от воспоминаний, т.к. воспоминания прекрасны, но вернуться в это прекрасное прошлое уже невозможно, а будущее еще неизвестно); мотив отстраненности элегического субъекта (элегический герой из настоящего смотрит на самого себя в прошлом и в будущем); мотив воскрешения посредством воспоминания. Элегический герой находится обособленно от остальных людей, т.к. он не может вернуться в прошлое, он лишь рефлексирует, но он также не знает, что его ждет в будущем («Иль взор унылый не найдет / Знакомых лиц на сцене скучной, / И, устремив на чуждый свет…»), он находится в пограничном положении, и поэтому можно говорить о мотиве одиночества. 
     Элегический герой испытывает одиночество, но его «речь» обращена к адресату – «мои богини». Он обращается к ним с вопросами, хочет найти в них понимание, сочувствие. Герой раскрывается навстречу этим другим «я». Это процесс драматизации, который был совершенно не свойственен поэтике элегии, т.к. одиночество у истинного элегического героя непреодолимо, он полностью сосредоточен на своем внутреннем мире, его мысли не имеют направленности к определенному адресату.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    
      Если перейти на уровень языка, то в строфе присутствует лексика, обозначающая грусть, тоску, разочарование, которая характерна для стиля элегии («печальный», «унылый», «разочарованный»). Присутствуют и риторические вопросы, характерные для синтаксиса элегии.
     Проанализируем следующие фрагменты из этой же главы:
XXX
    Увы, на разные забавы
    Я много жизни погубил!
    Но если б не страдали нравы,
    Я балы б до сих пор любил.
    Люблю я бешеную младость,
    И тесноту, и блеск, и радость,
    И дам обдуманный наряд;
    Люблю их ножки; только вряд
    Найдете вы в России целой
    Три пары стройных женских ног.
    Ах! долго я забыть не мог
    Две ножки… Грустный, охладелый,
    Я всё их помню, и во сне
    Они тревожат сердце мне.
     
     
XXXI
    Когда ж и где, в какой пустыне,
    Безумец, их забудешь ты?
    Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
    Где мнете вешние цветы?
    Взлелеяны в восточной неге,
    На северном, печальном снеге
    Вы не оставили следов:
    Любили мягких вы ковров
    Роскошное прикосновенье.
    Давно ль для вас я забывал
    И жажду славы и похвал,
    И край отцов, и заточенье?
    Исчезло счастье юных лет,
    Как на лугах ваш легкий след.
     
     XXX строфа не имеет элегической окраски, кроме последних нескольких строк, которые, в свою очередь, служат для формировании иронии: «В конце XXX строфы сочетание лексики элегической и уже ставшей штампом позы условного разочарования («грустный, охладелый») с рассуждением о «ножках» создает эффект иронии») [14, с. 578]. Последние строки данного фрагмента совершенно не сочетаются с основным содержанием всей строфы, все предшествующие стихи подразумевают другое окончание, но тут вмешивается лексика элегий («грустный», «охладелый»), что создает момент неожиданности и, тем самым, иронию. Такая концовка в элегической традиции предполагает описание возвышенной любви к идеалу, к возлюбленной, но уж точно не к «ножкам»! Также для формирования иронии служит элегический мотив воспоминания.
     Для приведенного фрагмента характерно сближение образа автора биографического и автора как участника событий романа, что связано с динамикой жанра элегии.
    Следующая строфа уже не имеет иронической окраски, она выдержана в элегических тонах. В XXXI строфе «ножки» – это не часть тела, как было в предыдущем фрагменте, а некий метафорический образ одной девушки, скорее всего возлюбленной автора данных строк, образ той, с кем он вынужден был расстаться. Следовательно, можно выделить мотив несчастливой любви. Следы «ножек» ассоциируются с юными годами автора («Исчезло счастье юных лет, / Как на лугах ваш легкий след»), что указывает на то, что юность также недолговечна, как следы на лугах. Можно говорить о наличие мотива скоротечности человеческой жизни, юности. К этим мотивам можно добавить еще один – мотив противоречивости чувств элегического субъекта.
     В приведенных строфах мы также наблюдаем процесс драматизации: элегический герой «обращается» к «ножкам», но, как мы уже заметили ранее, за этими «ножками» скрывается образ возлюбленной, и поэтому герой стремиться высказаться другому «я», открыться ему навстречу. 
     Здесь также снимаются временные границы: элегический герой придается воспоминаниям о «ножках», но его взгляд также направлен и на настоящее, он желает узнать, что сейчас происходит с этими «ножками», остались ли они прежними.
     Далее рассмотрим строфы XXXI и XXXII из шестой главы:
XXXI
    На грудь кладет тихонько руку
    И падает. Туманный взор
    Изображает смерть, не муку.
    Так медленно по скату гор,
    На солнце искрами блистая,
    Спадает глыба снеговая.
    Мгновенным холодом облит,
    Онегин к юноше спешит,
    Глядит, зовет его… напрасно:
    Его уж нет. Младой певец
    Нашел безвременный конец!
    Дохнула буря, цвет прекрасный
    Увял на утренней заре,
    Потух огонь на алтаре!..
    
    
XXXII
    Недвижим он лежал, и странен
    Был томный мир его чела.
    Под грудь он был навылет ранен;
    Дымясь, из раны кровь текла.
    Тому назад одно мгновенье
    В сем сердце билось вдохновенье,
    Вражда, надежда и любовь,
    Играла жизнь, кипела кровь;
    Теперь, как в доме опустелом,
    Всё в нем и тихо и темно;
    Замолкло навсегда оно.
    Закрыты ставни, окна мелом
    Забелены. Хозяйки нет.
    А где, Бог весть. Пропал и след.
     
     В данных строфах отражено описание смерти Владимира Ленского. Что касается этого героя романа, то элегическая лексика и, в целом, элегическое восприятие мира выделяет его из всех остальных персонажей, но об этом мы будем говорить подробнее в следующей главе.
     Вернемся к данным фрагментам. В конце XXXI строфы мы видим демонстративное сгущение элегических штампов, описывающих смерть поэта. Смерть Ленского намеренно показана как утрата исключительного поэта, утрата личности, которую невозможно будет восполнить, т.к. Ленский уникален. Прослеживается мотив смерти неповторимой личности, который в одном из видов элегии («кладбищенская элегия») был ведущим. Скопление элегических штампов, лексики вызывает иронию, т.к. в следующей строфе мы видим реальное описание смерти поэта, реалистическое, и этим пафос прошлой строфы снимается и превращается лишь в элемент иронии. Элегизм XXXI строфы способствует формировании иронии. В XXXII строфе снимается образ индивидуальной, исключительной смерти, в данном фрагменте смерть Ленского описывается как смерть обычного человека, так мог умереть любой. Это дает нам право говорить о снижении образа романтического поэта, Ленского.
     Перейдем к рассмотрению XLIVстрофы из этой же главы:
XLIV

    Познал я глас иных желаний,
    Познал я новую печаль;
    Для первых нет мне упований,
    А старой мне печали жаль.
    Мечты, мечты! где ваша сладость?
    Где, вечная к ней рифма, младость? 
    Ужель и вправду наконец
    Увял, увял ее венец?
    Ужель и впрямь и в самом деле
    Без элегических затей
    Весна моих промчалась дней
    (Что я шутя твердил доселе)?
    И ей ужель возврата нет?
    Ужель мне скоро тридцать лет?
     
     В приведенном фрагменте мы можем выделить мотив прощания с молодостью, а также мотив сравнения молодости с весной. В этой строфе автор уже не иронизирует, как было раньше, а наоборот разрушает иронический настрой, переходя в элегическую тональность («Весна моих промчалась дней / (Что я шутя твердил доселе)?»). Он как бы демонстрирует читателю процесс письма, показывает .......................