Происхождение Екатерины I

Комментарии
1. Соловьев, “История России”, т. XVII, изд. 1867 г., гл. II, стр. 227. Ibid. A. Филиппов, О наказании по законодательству Петра Великого; и пр., М., 1891, стр. 7.
2. Полн. Собрание Зак., VII, №№ 4870, 5004.
3. Сборник отд. русск. языка и словесности Имп. Ак. Н., т., XVIII, Спб., 1878, стр. 21. Переписка Макарова с князем А. И. Репниным.
5. Сборник И. Р. И. Об. 1888, т. 64. Спб., 16 октября 1725 г. Письмо Кампредона к графу де-Морвилю.
47. “Собственноручные письма Петра Великого к Екатерине Алексеевне”. См. Приложение к V тому Истории Петра Великого Н. Устрялова. Ibid., т. IV, стр. 139-140.
49. “Русский Архив” 1866, изд. второе. “Записки Бассевича”. стр. 196.
.
51. “Русский Архив” 1872, кн. 6, стр. 29. См. также “Дневник Верхгольца” М., изд. 1857, I, стр. 75-78.
52. Из документов датского архива, ст. А. Брикнера: “Россия и Дания при имп. Екатерине I”, в “Русской Мысли”, 1895. № 2, стр. 58.
53. “Ист. Петра Великого” Устрялова, IV, стр. 192.
54. “История России” Соловьева, т. XVIII, прим. 210, М., изд. 1868 г.
63. См. “Русская Старина”, т. I, 1870, стр. 407-410, “Княгиня-игуменья 1722-1725 гг.”. — Ibid. “Русский Архив”, 1674 г., № III, “Книга приходорасходная комнатных денег императрицы Екатерины Первой за 1723 год”.
64. Ученые записки второго отдела Академии наук, кн. II., Спб., 1856 “Корреспонденция с князем Репниным о фамилии графа Скавронского”, стр. 234.
70. Ученые записки второго отд. имп. ак. наук, кн. II, Спб., 1856: “Корреспонденция с кн. Репниным о фамилии гр. Скавровского”, стр. 234-235.
71. Сборн. отд. русск. языка и слов. имп. ак. наук, т. ХVIII, Спб., 1878, стр. 23-27.
73. См. Сборник, Имп. Русс. Ист. Общ., т. 79, стр. 208-269.
74. “Исторический Вестник, март 1885 г., ст. В. О. Михневича: “Семейство Скавронских”, стр. 551.
76. “Исторический Вестник”, 1885, марта, стр. 553-554, ст. Михневича.
© текст - Белозерская Н. А. 1902
© сетевая версия - Трофимов С. 2008
© OCR - Трофимов С. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1902

 
Введение
В истории всех человеческих обществ мало отыщется личностей с такою странною судьбою, какова была судьба нашей Екатерины I, второй супруги Петра Великого. Без всякого собственного стремления к самовозвышению, не одаренная от природы блестящими, из ряда выдающимися способностями, не получив не только образования, но даже поверхностного воспитания, эта женщина из звания крепостной девушки вознесена была судьбою, чрез постепенные шаги на жизненном пути, в сан самодержавной обладательницы одного из пространнейших и могущественнейших государств земного шара. Невольно станешь в тупик при многих вопросах, возникающих по поводу разных случаев и отношений в жизни этой женщины, и пред самим собою сознаешься в совершенной невозможности отвечать на эти вопросы, да и самые источники для биографии этой первой русской императрицы чрезвычайно темны. Мраком покрыто самое ее происхождение: мы не знаем положительно, где ее родина, к какой нации принадлежали ее родители , какую веру исповедовали и в какой она сама первоначально была крещена. Сохранились иностранные известия, отрывочные, анекдотического свойства, противоречивые между собою и потому имеющие мало научного достоинства. Еще в XVIII веке, в царствование Екатерины II, немец Бюшинг, занимавшийся прилежно русскою стариною, говорил: "Все, что историки о происхождении Екатерины I утверждали или только приводили свои догадки, – все ложь. Я сам, будучи в Петербурге, напрасно доискивался и, казалось мне, потерял всякую надежду узнать что-нибудь верное и правильное, как вдруг случай сообщил мне то, что я нарочно искал долгое время".
                  Происхождение Екатерины I
То, чему придал Бюшинг такое значение, было следующее: Екатерина происходила из Великого княжества Литовского, в детстве исповедовала римско-католическую религию своих родителей, потом, при переселении последних в Остзейский край, приняла лютеранство, а после своего плена, когда сблизилась с Петром, приняла православие. В дополнение к такому известию, сообщенному публике Бюшингом, можно указать на то, что рассказывается в книге "Die neuere Geschichte der Chineser, Japaner etc.", что отец Екатерины был родом из Литвы, перешел в Дерпт; там у него родилась эта дочь, которую он крестил, как и всех детей своих, в римско-католическую веру. Повальная и заразительная болезнь, свирепствовавшая в Дерпте, побудила его выбраться оттуда в Мариенбург с семьею своею. В книге, составленной Шмидом-Физельдеком и напечатанной в 1772 году в Риге под заглавием: "Materialen fur die Russische Geschichte", приводится любопытное письмо ганноверского посланника в России Вебера, где рассказывается следующее: "Мать Екатерины была крепостная девушка помещика Розена, в имении его Рингене, Дерптского округа. Эта девушка родила ребенка женского пола, потом скоро умерла. Малолетнюю дочь ее взял воспитывать помещик Розен, в продолжение двадцати лет служивший в шведском войске и по отставке проживавший в своем имении. Этим своим человеческим поступком Розен навлек на себя подозрение; думали, что он был настоящим отцом незаконнорожденного ребенка. Воспитатель этот сам скоро умер, девочка осталась бесприютною круглою сиротою; тогда ее принял из сострадания местный пастор. Но судьба, готовившая ей со временем странную и блестящую будущность, скоро послала ей другого покровителя: то был препозит, или (как теперь называется эта должность) суперинтендент лифляндских приходов, мариенбургский пастор Эрнест Глюк.
По другим известиям, иное рассказывается о детстве Екатерины до ее водворения у Глюка. Рабутин, бывший цесарским посланником при русском дворе в последние годы царствования Петра и в царствовании Екатерины I  говорит, что Екатерина была дочь крепостной девушки помещика лифляндского Альфендаля и была своею матерью прижита с помещиком, который потом выдал свою любовницу в замужество за богатого крестьянина, имевшего впоследствии от нее нескольких детей, уже законных. Вольтер считает Екатерину незаконнорожденною от крестьянской девушки, но говорит, что отцом ее был крестьянин, занимавшийся ремеслом могильщика. Шведский историк, при Петре Великом находившийся в России в плену со множеством пленных шведов, сообразно с донесением шведского военного комиссара фон Сета, говорит, что Екатерина была дочь шведского подполковника Рабе и жены его Елизаветы, урожденной Мориц. Потеряв в младенчестве родителей, она взята была в рижский сиротский дом, а оттуда принята благодетельным пастором Глюком. Иной писатель, Иверсен, в статье "Das Madchen von Marienburg", говорит, что Екатерина была рижская уроженка из рода Бадендак. Из всех этих разноречивых известий известие Вебера опирается на такое свидетельство, которое дает ему сравнительно более достоверности. Вебер говорит, что он слышал это от Вурма, жившего некогда у Глюка учителем детей и знавшего Екатерину в то время, когда она жила служанкой у мариенбургского пастора. Для нас важнее всего были бы известия, почерпнутые из правительственных актов того времени; но из дел государственного архива узнаем только, что Екатерина была дочь крестьянина Сковронского. При конце царствования Петра Великого начали отыскивать родню тогдашней императрицы. Таким образом отыскался брат Екатерины Карл Сковронский и жена его, которая, однако, ни за что не хотела ехать с мужем в Россию. Петр мало доверял, чтоб эти лица были на самом деле те, за которых себя выдавали, да и в самом деле нельзя было в таком вопросе обходиться без крайней осторожности; охотников попасть в родню русской государыне могло явиться много. Назвавший себя братом Екатерины содержался под караулом: и это ясно доказывает, что Петр не доверял ему, иначе этого не было бы, при чрезвычайной любви Петра к своей супруге. Быть может, опасаясь заточения, жена Карла Сковронского не хотела, как мы выше сказали, ехать к мужу и пребывала в лифляндском селении Догабене, приписанном к местечку Вышки-озеро, принадлежавшему шляхтичу Лауренскому; после долгого сопротивления она наконец поехала к мужу. Когда Екатерина, по кончине Петра, стала самодержавною единою обладательницею России, тогда оказывалось более доверчивости к претендентам на родство с государынею. Тогда явилась еще женщина, называвшая себя родною сестрою Екатерины; звали ее Кристина; она была замужем за крестьянином Гендриковым и вместе с мужем состояла в крепостной зависимости в имении лифляндского помещика Вульденшильда или Гульденшильда. Просьба, с которою эта женщина обратилась на имя русской государыни, написана была на польском языке, и это побуждает считать вероятным известие, что родители Екатерины были выходцы из Литвы. Кристина была взята в Петербург с мужем и четырьмя детьми. Потом нашлась еще женщина в польских "Инфлянтах", объявившая себя другою сестрою русской государыни; она была замужем за крестьянином Якимовичем. Ее звали Анною, и она, признаваемая урожденною Сковронскою или Сковоронскою (Сковорощанка), взята была в Петербург с семьею. Нашелся еще и другой брат Екатерины, Фридрих Сковронский; и его взяли в столицу русскую, но жена его с детьми от первого ее брака с ним не поехала. Оказывалось, что еще был Екатерины брат, Дирих; он был взят в Россию при Петре в числе шведских пленников; по государеву приказу всюду его разыскивали и не нашли.
Екатерина обласкала своих родственников, но кто знает, доверяла ли им всем вполне, без всякой тени сомнения в том, что они действительно ее родные. Едва ли она могла их помнить и поверить собственными воспоминаниями их заявления. Она, однако, пожаловала своего брата Карла Сковронского графским титулом, а полное возвышение всех ее родных произошло уже в царствование дочери Екатерины, императрицы Елисаветы; тогда потомство сестер Екатерины получило графское достоинство и образовало роды графов Гендриковых и Ефимовских.
Из этих известий, сохранившихся не у иностранных ловителей слухов, а в государственных документах, неоспоримо оказывается, что Екатерина происходила из крестьянской семьи Сковронских: если бы родичи, объявившие себя таковыми, не были на самом деле теми, за кого себя выдавали, то все-таки несомненно, что прозвище Сковронских за состоящими в крепостной зависимости крестьянами было, так сказать, патентом на звание родственников русской государыни, а стало быть, она сама себя признавала урожденною Сковронскою и по происхождению крепостною крестьянкою. Самое название фамилии Сковронских чисто польское, и, вероятно, Сковронские были, как говорят переселившиеся из Литвы в Лифляндию, крестьяне, а просьба, поданная сестрою Екатерины на польском языке, показывает, что это переселение случилось в недавнее время, и потому язык польский не перестал быть родным их языком. В те времена переселения с места на место были обычными явлениями в жизни сельского народа, искавшего, где бы можно было жить льготнее и зажиточнее. В таких видах, конечно, и Сковронские вышли из литовских владений и поселились в Лифляндии. Но обыкновенно переселенцы встречали на своем новоселье в сущности то же, с чем сжились на прежней родине. Мужик, перешедши или убежавши от одного владельца к другому, сначала пользовался у последнего льготами, а потом и здесь, как на прежнем пепелище, приходилось отбывать барщинные работы, платить произвольно наложенные господином поборы, и выходило, что мужик везде оставался мужиком, на то он и на свет рождался, чтоб на другого работать; куда бы ни сунулся мужик, везде за ним плелась его доля зависимости от дворянина. Могло на новом месте жительства быть ему и гораздо хуже, чем было там, откуда он ушел, особенно когда в крае, где он себе выбрал новоселье, возгорится война. Так и случилось со Сковронскими.


Екатерина I. Портрет неизвестного художника
Куда именно в Лифляндском крае переселились родители Екатерины, когда они умерли, и по какому поводу ее братья и сестры очутились в разных местах, а не там, где была она, – всего этого мы не знаем. Достоверно только, что в Рингене у кистера (по другим – у пастора) воспитывалась круглою сиротою Марта Сковронская. Так было первое имя той, которая впоследствии явилась в истории Екатериною Алексеевною, императрицею и самодержицею всероссийскою. Приехал в Ринген препозит Эрнест Глюк, объезжавший приходы, над которыми по своей обязанности должен был наблюдать
Глюк поласкал девочку, поговорил с нею и сказал: "Я возьму эту сиротку к себе. Она будет у меня за моими детьми ходить".
И препозит уехал в Мариенбург, взявши с собою маленькую Марту Сковронскую.
Марта с этих пор выросла в доме Глюка. Она ходила за его детьми, одевала их, убирала, водила в кирху, а в доме прибирала комнаты; она была служанкою, но, при доброте и благодушии хозяина, ее положение было гораздо лучше, чем вообще в то время могло быть положение служанки в немецком доме. На умственное воспитание ее, кажется, немного обращено было внимания; по крайней мере, и впоследствии, когда судьба ее изменилась чудным образом, она, как говорят, оставалась безграмотною. Зато Марта день ото дня хорошела, по мере того как входила в лета; мариенбургские молодцы стали на нее засматриваться в кирхе, куда являлась она каждое воскресенье с детьми своего хозяина. У ней были блестящие, искристые черные глаза, белое лицо, черные волосы (говорили после, что она их чернила). Исправляя в хозяйском доме всякие работы, не могла она отличаться ни мягкостью и нежностью кожи на руках, ни изящными приемами, подобно барыне или богатой горожанке, но в крестьянском кругу могла считаться настоящею красавицею.
Когда Марте пошел восемнадцатый год, ее увидел в кирхе один шведский драгун, служивший в военном гарнизоне, расположенном в Мариенбурге; звали его Иоганн Рабе. От роду ему было двадцать два года; он был кудряв, хорошо сложен, статен, ловок, вполне молодец. Марта очень понравилась ему, да и он приглянулся Марте. Объяснился ли он где-нибудь с девушкой или нет – не знаем. Живучи у строго нравственного пастора, Марта не ходила ни на полевые работы, не бывала в таких местах, где обыкновенно сближаются молодые люди обоих полов, а потому очень могло быть, что знакомство солдата с пасторскою служанкою тем только ограничилось, что он видал ее в кирхе да, быть может, обменялся с ней мимолетными изъявлениями учтивости и любезности при выходе из кирхи. Рабе обратился к посредству одного почтенного лица, которого называют родственником Глюка, хотя в таком родстве можно сомневаться, так как Глюк был чужестранец в Лифляндском крае и едва ли имел там родных. Рабе просил это почтенное лицо принять на себя труд поговорить с пастором насчет желания своего жениться на его служанке. Господин этот исполнил поручение солдата.
И пастор и майор поняли, что красота солдата защемила сердце девушки. Позвали драгуна и в тот же вечер совершили обручение. Солдат жених сказал тогда:
Порешили совершить бракосочетание Иоганна Рабе с Мартою Сковронскою на третий день после обручения.
Есть разные известия насчет того, как долго пришлось этим новобрачным жить вместе. Одни из этих известий передаются теми, которые уверяют, будто бы слыхали о подробностях события от самой новобрачной уже впоследствии, когда она была женою не шведского драгуна, а русского капитана-царя: они говорят, что весть о приближении русского войска пришла в самый день брака и разогнала пировавших в доме Глюка гостей. Но по другим известиям, молодые супруги жили вместе восемь дней. Как бы то ни было, разлука новобрачных по поводу приближения русского войска последовала очень скоро после брака. Драгун Рабе с другими десятью драгунами по приказу майора отправился на разведку и уже более не увидал своей супруги.

К Мариенбургу подступил Шереметев с войском. Нашествие его на Лифляндию было ужасным бедствием для края. Оно возобновило забытые времена XVI века, когда над тамошними жителями совершались возмутительный зверства, которые по всей Европе расписывались в тогдашних брошюрах (игравших роль газет) в самых ярких красках и, может быть, с преувеличениями, для того чтобы возбудить повсеместное омерзение к полудиким московитам. И теперь потомки оказывались не милостивее своих предков. 
За военными, которые сдавались в плен, шла в русский стан толпа, жителей обоего пола с детьми и слугами. Тогда явился пред победителем и препозит Эрнест Глюк с семьею и прислугою. Почтенный пастор знал, что грозный воинственный русский царь ценит людей, посвятивших себя науке, и думает о просвещении подданных. Глюк взял с собою перевод Библии на русский язык и представил его Шереметеву. Фельдмаршал принял его ласково; он видел, что этот пленник будет особенно по душе Петру и пригодится государю в деле воспитания русского общества. Тогда русским достались в плен Глюк с семьею, его детей учитель Иоганн Вурм и бывшая их нянька Марта Рабе, так скоро после брака потерявшая мужа и свою свободу. По одним известиям, Шереметев раздал пленных начальным людям и Марта Рабе досталась полковнику Балку, а тот определил ее стирать белье своим солдатам вместе с другими пленными женщинами. Впоследствии Шереметев заметил ее и взял от Валка себе. По другим известиям, в самый тот час, когда к Шереметеву явился Глюк с семьею, русский фельдмаршал заметил Марту, поразился ее красотою и спросил Глюка: что это у него за женщина?
– Это бедная сирота! – сказал пастор. – Я взял ее ребенком и содержал до совершеннолетия, а недавно выдал замуж за одного шведского драгуна.
– Это не мешает! – сказал Шереметев. – Она у меня останется. А вы все прочие отправитесь в Москву. Там вас устроят.
И фельдмаршал приказал достать у жены одного из своих подначальных офицеров приличное платье и одеть пленницу. По приказанию Шереметева она села за стол обедать с другими, и во время этого обеда раздался оглушительный взрыв; Мариенбургский замок погиб в развалинах.
Как бы ни было, тотчас ли после прибытия Глюка в русский лагерь Марта была оставлена Шереметевым или, доставшись прежде Балку, после была взята фельдмаршалом, но то несомненно, что Мариенбург погиб через несколько часов после того, как гарнизон и жители города сдались победителям
Так Мариенбург, или Маринбург, издавна известный русским под туземным названием Алыст, погиб от рук горсти смелых шведов, решившихся предпочесть смерть неволе. Но оставались на острове обломки замка. Шереметев приказал все разорить дотла. "Буду, – писал он царю, – стоять до тех мест, докуль весь раскопаю. А держать было нельзя: удолело и около все опустело, также там сумасбродный подорвал порохом".
                         Судьба пленницы Марты
Такова была судьба мариенбургского препозита. Иная определена была свыше его служанке Марте. Когда она находилась у Шереметева, приехал Александр Данилович Меншиков и, увидавши Марту, изъявил желание взять ее ке себе. Не понравилось это Шереметеву, неохотно уступил он прекрасную пленницу; но уступил, хотя по своему обычаю не удержался при этом от грубых слов; не уступить он не посмел, потому что Меншиков был первый любимец царя и всесильным человеком становился в России. Александр Данилович, взявши в свою собственность ливонскую пленницу, отправил ее в Москву, в свой собственный дом, богатый, отличавшийся множеством домашней и дворовой прислуги, как следовало по тогдашним обычаям быть дому знатного русского вельможи.
Не знаем, сколько времени жила мариенбургская пленница у своего нового господина до тех пор, как с ней случилась опять перемена. Царь Петр прожил несколько времени в Москве и, посещая дом своего любимца, увидел там его прекрасную служанку. Кажется, это было зимою 1703/1704 года, так как нам достоверно известно, что в ту зиму Петр пробыл некоторое время в Москве. Не раз по окончании годовых трудов царь на зиму посещал Москву и там устраивал торжества и празднества по поводу своих недавних успехов. 1703 год ознаменовался важными для Петра и России событиями: в этом году, 27 мая, царь Петр, вместе со своим любимцем Александром Даниловичем Меншиковым, заложил Петропавловскую крепость на Неве и тем положил начало Петербургу, первому русскому городу при Балтийском море. Место, где основывался новый город, чрезвычайно нравилось Петру; скоро он начал называть новостроящийся город своим парадизом и готовил ему великую будущность. Был повод в следующую за тем зиму повеселиться. Меншиков из кожи вон лез, как говорится, стараясь веселить своего государя, и устраивал у себя в доме пиршества и празднества. В один из таких пиров Петр, уже по своему обыкновению порядочно подпивши, увидал Марту. Она в качестве служанки подавала что-то государю. Петра поразили ее лицо и осанка – сразу она понравилась государю.
– Кто такая у тебя эта красавица? – спросил Петр у Меншикова.
Меншиков объяснил царю, что это ливонская пленница, безродная сирота, служившая у пастора и взятая с ним вместе в Мариенбурге.
Петр, оставшись ночевать тогда у Меншикова, приказал ей проводить себя в спальню. Он любил хорошеньких женщин и дозволял себе мимолетные развлечения; много красавиц перебывало у него, не оставив в его сердце никакого следа. И Марта, по-видимому, должна была быть не более как одною из таких многих. Но вышло не так.
Петр не удовольствовался с нею только таким знакомством. Скоро Марта понравилась так государю, что он сделал ее своею постоянною любовницею. Сближение с Мартою совпало у Петра с охлаждением, возникшим к прежней его возлюбленной Анне Монс.
Не знаем наверно, когда именно произошло это новое сближение царя, и только можем догадываться, что день, когда он впервые узнал Марту, было 28 сентября – вероятно, 1703 года. Это мы предполагаем на том основании, что в 1711 году Петр из Карлсбада писал к этой Марте, ставшей уже его женою, и, выставив 28 сентября, приписал: "начальнова дня нашего добра". Но это с нашей стороны только предположение, потому что, могло быть, Петр намекал и на что-нибудь другое, замечая день 28 сентября. После того как Петр решился взять Марту себе любовницею, он велел перебраться ей к нему, и несколько времени спустя Марта приняла православную веру и наречена была Екатериною; восприемником ее был царевич Алексей Петрович, и поэтому-то она была названа Алексеевною. Когда именно случилось это обращение к православию мариенбургской пленницы – нет данных определить. Марта, теперь Екатерина, жила с тех пор несколько лет в Москве, чаще в Преображенском, в сообществе девиц Арсеньевых (из которых одна, Дарья Михайловна, была потом женою Меншикова), сестры Меншикова и Анисьи Толстой. От 6 октября 1705 года есть письмо, в котором подписались все эти женщины[4], а любовница Петра назвала себя "сама третья", что доказывает, что у нее в то время было уже двое детей от Петра.
Но Екатерина не постоянно, не безвыездно находилась в Москве, часто царь требовал ее к себе, и она несколько времени ездила с ним в его непосидячей жизни, а потом снова возвращалась в Москву. Она носила название Екатерины Василевской[5], но потом ей переменили прозвище и стали называть Катериною Михайловною, потому что Петр проходил служебные чины под именем Михайлова. В то время, когда Екатерина не находилась вместе с царем, Петр беспрестанно писал к ней и в письмах своих называл ее маткою, разумея, что она – мать его детей, а близкую к ней Анисью Толстую – теткою, прибавляя иногда эпитет "многомысленная"; она же в шутку называла себя "тетка несмысленная". Эта Анисья Толстая в первые годы была, как кажется, чем-то вроде надзирательницы Петровой любовницы. Екатерина по отношению к Меншикову, своему бывшему хозяину и господину, несколько лет соблюдала уважение, и Меншиков все-таки обращался с нею заметно с тоном человека, стоявшего выше ее, который при случае может повлиять на ее судьбу. Но эти отношения изменились в 1711 году. До тех пор Меншиков писал ей: "Катерина Алексеевна! Много лет о Господе здравствуй!", но в письме 30 апреля 1711 года написал ей: "Всемилостивейшая государыня царица", а дочерей ее назвал государынями царевнами. Это показывало, что Петр уже признавал ее своею законною женою и все подданные должны были признавать ее в этом звании. Сам Петр в своих письмах к Екатерине на конвертах стал титуловать ее царицею, а к ней обращаясь, выражался: "Катеринушка, друг мой сердешнинькой!" Брак Петра с Екатериною совершился в 1712 году 19 февраля, в 9 часов пополуночи в Петербурге, в церкви Исаакия Далматского (см. заметки А.Ф. Бычкова, "Др. и Нов. Росс." 1877 г., т. I, с. 323 – 324). Впоследствии царь заявлял во всеобщее сведение своему народу о каких-то важных заслугах, оказанных Екатериною во время Прутского дела, когда государь со своими военными силами очутился в критическом положении, но в чем именно состояли эти заслуги Екатерины, не объявлял об этом ее царственный супруг, и из всех сохранившихся современных описаний Прутского дела нельзя вывести ничего, что бы могло указывать на важное участие Екатерины. Неясное свидетельство самого Петра об участии Екатерины в Прутском деле впоследствии подало повод к произвольным измышлениям. Составилось мнение, что Екатерина в минуты всеобщей опасности пожертвовала все свои драгоценности на подарки, назначенные для того, чтобы склонить визиря к миру и через то иметь возможность вывести всю русскую армию из безвыходного положения, в котором она тогда находилась. Так рассказывалось в Веницейской истории Петра Великого и у Вольтера; от них этот рассказ перешел к Голикову; то же повторялось многими. Эти рассказы сделались анекдотическою баснею, наравне, например, с баснею о спасении царя Михаила Федоровича Сусаниным, и многими другими такими же историческими баснями, которые принимались без строгого расследования их достоверности. Мы, со  своей стороны, не можем прибегать насчет этого ни к каким предположениям. Тем не менее несомненно, что Екатерина умела в эти минуты заявить себя и угодить Петру. Через много лет после того, когда государь, уже принявши титул императора, вознамерился короновать свою супругу императорскою короною, в указе об этом он свидетельствовал о важных услугах отечеству, оказанных Екатериною в 1711 году во время Прутского дела. Нам остается неизвестным, каким именно в Прутском деле участием приобрела Екатерина такую славу, но отвергать достоверность этого участия не имеем права после того, как слышим о таком участии от самого Петра.
                  ОТНОШЕНИЯ ПЕТРАИ ЕКАТЕРИНЫ
Со времени Прутского похода отношения Петра к Екатерине как-то возвысились и облагородились. Часто мы видим Екатерину неразлучною спутницею Петра. Она с ним совершила заграничное путешествие по Западной Европе, хотя не сопровождала своего супруга во Францию и оставалась в Голландии на то время, как Петр посетил эту страну. В 1722 году Екатерина сопутствовала Петру в Персидском походе, разделяя славу его успехов, так же как одиннадцать лет тому назад разделяла скорбь неудачи в Турецкой войне. Большинство писем Петра к Екатерине и Екатерины к Петру, писанных в те промежутки времени, когда обстоятельства вынуждали супругов находиться в разлуке, относится к периоду от 1711 года до кончины Петра, или от того времени, когда Екатерина стала признаваться всеми царицею и законною супругою русского государя, до тех минут, когда, овдовевши, она сделалась единственною и полною самодержицею в России. Незаменимую потерю понесла бы история, если б не дошла до потомства эта переписка супругов (Письма русских государей. М. 1861, ч. I). Личность Петра Великого осталась бы не только в тени, но и в неверном свете. Петр здесь как семьянин, и притом семьянин счастливый, – это совсем не то, что Петр – политический деятель или Петр, связанный узами брака с особою, которую он любить не в состоянии. В письмах его к Екатерине нет и тени тех черт суровости и черствости, которые сопровождали всю деятельность государя вне его отношений к любимой жене и семье своей. Во всем и везде видна у него нежнейшая привязанность. Он скучает без нее, когда дела отвлекают его от семейного очага, и она скучает без него. "Я слышу, – писал он Екатерине в августе 1712 года из-за границы, – "что ты скучаешь, а и мне не бесскучно ж, однако можешь рассудить, что дела на скуку менять не надобно". В 1717 году, когда Петр ездил во Францию, а Екатерина на то время оставалась в Голландии, он писал к ней: "А что ты пишешь, чтоб я скоряя  приехал, что вам зело скучно, тому я верю; только шлюсь на доносителя (т.е. на подателя письма), каково и мне без вас, и могу сказать, что кроме тех дней, что я был в Версали и Марли, дней с 12 сколь великой плезир имел" (с. 71). Видна нежная заботливость о своей жене, проявлявшаяся особенно тогда, когда Екатерине приходилось пускаться в дорогу. В 1712 году он писал: "Я еще отсель (из Грейхвальде) ехать скоро себе к вам не чаю; и ежели лошади твои пришли, то поезжай с теми тремя батальоны, которым велено итить в Анклам, только для Бога бережно поезжай и от баталионов ни на сто сажень не отъезжай, ибо неприятельских судов зело много в Гафе и непрестанно выходят большим числом, а вам тех лесов миновать нельзя" (с. 22). В 1718 году (с. 75) он писал царице: "Объявляю тебе, чтоб ты тою дорогою, которою я из Новгорода ехал, отнюдь не ездила, понеже лед худ и мы гораздо с нуждою проехали и одну ночь принуждены ночевать. Для чего я писал, двадцать верст отъехав от Новгорода, к коменданту, чтоб тебе велел подводы ставить старою дорогою". В 1723 году писал он, возвратившись прежде нее в Петербург: "Без вас очень скучно. Дорога перспективная очень худа, а особливо чрез мосты высокие, которые чрез реки многие не крепки; того ради, лучше чтоб пешком перешла или в одноколке переехала" (с. 137). Нередко супруги, находясь друг с другом в разлуке, посылали один другому подарки.
Когда государь находился за границею, Екатерина посылала ему пива (с. 29 – 30), свежепросольных огурцов (с. 132), а он посылал ей венгерского вина, изъявляя желание, чтоб она пила за здоровье, и извещая, что и он с теми, которые тогда находились при нем, будет пить за ее здоровье, а кто не станет пить, на того прикажет наложить штраф. В 1717 году Петр благодарил Екатерину за присланный презент и писал ей: "Так и я посылаю отсель к вам взаимно. Право, на обе стороны достойные презенты: ты прислала мне для вспоможения старости моей, а я посылаю для украшения молодости вашей" (с. 45). Вероятно, для вспоможения старости Екатерина послала тогда Петру вина, а он ей каких-нибудь нарядов. В следующем затем 1717 году Петр из Брюсселя прислал Екатерине кружева (с. 62), а Екатерина отдарила его вином. Находясь в этом же году на водах в Спа, Петр писал: "Сего момента Любрас привез от вас письмо, в котором взаимно сими днями поздравляете (то была годовщина Полтавской победы) и о том же тужите, что не вместе, так же и презент две бутылки крепыша. А что пишете для того мало послала, что при водах мало пьем, и то правда, всего более пяти в день не пью, а крепыша по одной или по две, только не всегда, иное для того, что сие вино крепко, а иное для того, что его редко". Сама Екатерина, показывая заботливость о здоровье супруга, писала ему (с. 165), что посылает "ему только две бутылки крепыша, а что больше того вина не послала, и то для того, что при употреблении вод, чаю, не возможно вам много кушать". Супруги посылали друг другу также ягоды и фрукты: Екатерина в июле 1719 года послала Петру, находившемуся тогда в морском походе против шведов, "клубники, померанцев, цитронов" вместе с бочонком сельдей (с. 111), а Петр послал ей фруктов из "ревельского огорода" (с. 91). Как заботливая жена, Екатерина посылала супругу принадлежности одежды и белья. Однажды из-за границы он ей писал, что на устроенной пирушке он был одет в камзол, который она ему перед тем прислала, а другой раз, из Франции, он писал ей о положении присланного ему белья: "У нас хотя есть портомои, однакож вы послали рубашки" (с. 59). В числе презентов, посланных Екатерине, один раз были посланы Петром его остриженные волосы (с. 78), а в 1719 году он послал ей из Ревеля цветок и мяты, которую, бывши прежде с Петром в Ревеле, она сама садила (с. 79); а Екатерина отвечала ему: "Мне это не дорого, что сама садила; то мне приятно, что из твоих ручек". Часто переписка между супругами касалась домашнего хозяйства. Петр, находясь за границею, поручал жене наблюдение над хозяйственными заведениями. Так, между прочим, она наблюдала над устройством петергофских прудов и фонтанов. В июле 1719 года Екатерина писала Петру (с. 106): "Изволили упомянуть мне о бассейне, что в нем вода не держится и чтоб, старую глину выняв, набить чикмареми петергофскою глиною, будет и тою не удержится, то положить плиту с се-ментом, и на сие, батюшка мой, истину доношу: будто ведала до вашего писания, приказала оной петергофской глины возить, токмо хотела кирпичом укласть. Ныне старую желтую глину выносят, потом буду делать по вашему изволению". С особенною живостью писала Екатерина о детях своих, извещала Петра о здоровье царевен и царевича, любимца обоих родителей, которого они прозвали Шишечкой. "Доношу, – писала Екатерина в августе 1718 года, – что за помощию Божиею я с дорогою нашею Шишечкою и со всеми в добром здоровье. Оный дорогой наш Шишечка часто своего дрожайшего папа упоминает, и при помощи Божией в свое состояние происходит и непрестанно веселится мунштированием солдат и пушечного стрельбою" (с. 81). В важных семейных делах, как видно, Екатерина всегда испрашивала решения мужа, и вообще, как показывают многие черты, не смела выходить из его воли. Так, напр., в 1718 году она затруднялась, не узнавши воли и желания отца, совершить крещение дочери и писала супругу, бывшему тогда вне России: "Ежели к нам скоро быть нечаете, то прошу, да изволите меня уведомить о крещении новорожденной нашей дочери (которой имя угодно ль вашей милости?) или без вас совершить, или обождать вашего счастливого сюда прибытия, что дай Господь Бог вскоре" (с. 84). Петр делился с женою, как с своим истинным другом, известиями об одержанных победах и посылал ей ведомости о сражениях и политических делах. Так, в июле 1719 года он извещает Екатерину о победоносных подвигах генерала Лесси над шведами (с. 110): "С неприятелем был бой, и помощию Божиею неприятеля побили и семь пушек взяли. А как был бой и какое потом оный генерал разорение неприятелю учинил, тому посылаю обстоятельную ведомость – с его письма копию и сим вас поздравляем". Екатерина отвечала Петру: "С оною счастливою викториею наипаче вашу милость поздравляю, желая сердечно, дабы всемогущий Бог по своей обыкновенной к нам милости уже сей толь продолжительной войны благополучный конец учинить соизволил" (с. 115). Здесь Екатерина выражает не собственные взгляды и желания относительно войны, а подлаживается к тогдашнему направленно Петра, очень желавшего мира, но с выгодою для России. Вести о победах над неприятелем России подавали поводы к празднествам и пирушкам не только у Петра, но и у Екатерины, когда она находилась в разлуке с мужем. В 1719 году Екатерина писала: "Для той прошлой виктории и в предбудущего вашего счастья в завтрашний день повеселимся" (с. 108). Прилаживаясь к образу выражений Петра, Екатерина (с. 109) пишет: "Паки поздравляю счастливою на море прошлого викториею, и за ваш особливый в то время труд отдали мы сей день Богу благодарение, потом будем веселиться и Ивашка Хмельницкого не оставим". Не раз в переписке супругов со стороны обоих встречается шутливый тон, или корцвейльворт, как говорил.......................